«В лето 6474. Вятичи победи Святославъ, и дань на нихъ возложи». История любит округлые фразы. Прочел, перевернул страницу... Какие вятичи, что тебе до них? А ведь, поди, в лето 6474-е побежденные видели происходящее не столь отвлеченно, как летописец. Кровь, огнь, стон, скрежет зубовный...

     Вот и 1993-й постепенно становится историей. Настолько отдаленной, что рупоры официоза позволяют себе толику беспристрастности: садить из танков по собственному парламенту, знаете ли, не комильфо.

     Добродушные обыватели, как всегда чутко улавливая генеральную линию, тоже проникаются состраданием к потерпевшим. Более половины москвичей, согласно социологическим опросам, склонны сегодня возлагать вину за трагедию на Ельцина, а не на убитых им защитников Дома Советов.

     Но я-то помню огнь и стон! Побоища на московских площадях. Могу представить и другое: тягостное ожидание где-нибудь в Торжке, Тагиле или Бендеpax. Боязнь телефонного звонка — и исступленное ожидание его: звонка, письма, какой-нибудь весточки от мужа, отца. А он уже неделю лежит в траншее, рве, в братской могиле, расстрелянный на пресненском стадионе, вывезенный ночью на барже по Москве-реке, засыпанный подмосковным суглинком.

     Слышите, мне не нужен ваш примиренческий гуманизм, округлые фразы взаимного сострадания и прощения. Я прощать не намерен!

     21 сентября я приехал в Красновидово на базу отдыха МГУ, где начиналась международная конференция по интеллектуальным системам. Мой доклад завершал первый день.

     После короткой дискуссии включили телевизор — диктор (или это был сам Ельцин, не помню) зачитывал Указ 1400. Вдруг по залу распространилось зловоние. Люди недоуменно оглядывались, кто-то привстал с кресла, чтобы позвать администратора: думали, что начался пожар. Изображение на экране померкло, но механический голос еще какое-то время вещал, грозил непокорным. Потом раздался хрип — телевизор сгорел...

     Хорошо запомнилось поведение присутствующих. Первыми поднялись китайцы — большая, сплоченная группа. Слегка наклонили головы и вышли из зала. За ними потянулись немцы, бельгийцы, парочка французов. Остались русские, словенец и серб. Словенец не проронил ни слова, но глядел сочувственно. Молчал и серб, профессор из Белграда, положив на колени огромные руки. Наконец поднял голову, вскинул ладони и прорычал: «Поеду в Москву и убью его!».

     Памятно и окончание дня. Хотя какой уж тут день — засиделись далеко за полночь. Патетические речи до одури, а затем депутат Моссовета, отвечавший за науку и потому приглашенный на конференцию, взял появившуюся откуда-то гитару и несколько часов кряду пел отчаянно романтичные песни советских технарей. И как-то сразу стало ясно: все это в последний раз. И сердечность, и наивные песни, и сама советская интеллигенция, не знавшая слов «безработица», «невыплата зарплат». Все рушится в тартарары.

     Наутро я вернулся в Москву, где по перрону уже прохаживались патрули.

     Поистине Пушкин — «наше все». Я видел расстрелянного Пушкина. На границе Приднестровья в Бендерах. Когда в 1992 году молдавские и румынские вояки ворвались в город, памятник поэту разделил участь его защитников. Обычно к нему приходили молодожены, раскрасневшиеся, с цветами — как бы отдавая под его защиту будущую жизнь семьи — себя и своих еще не рожденных детей. Вот эту русскую жизнь, ее красоту, целомудренную чистоту, ее будущее хотели уничтожить убийцы, всаживая в монумент автоматные очереди.

     Я видел сосланного Пушкина. Весной того же 1992 года, в день святых равноапостольных Мефодия и Кирилла, учителей словенских, мне довелось участвовать в Крестном ходе по православным местам Вильнюса. Мы завершили его у бюста Пушкина, стоявшего в парке у подножия горы Гедимина. Через несколько дней бюст исчез. Его — почти по Грибоедову — отправили «в деревню, в глушь», только что не в Саратов, а в бывшее имение родственников Пушкина под Вильнюсом.

     30 сентября 93-го Пушкина арестовали... После побоища у метро «Краснопресненская» москвичи стали стекаться на Пушкинскую площадь. Еще жива была память о первых годах перестройки: чуть только «демократическая общественность» усмотрит угрозу «правам и свободам», идти к Пушкину. Хоть и пора было понять: новая власть покруче «позднесоветской». Выйдя из метро, я увидел фантастическую картину: памятник был взят в каре омоновцами. Они стерегли его, словно опасного бунтаря, — одетые в какие-то марсианские шлемы-сферы, с гигантскими прозрачными щитами в руках.

     Время от времени марсиане выдвигались от памятника и начинали крушить все вокруг. Им помогали легендарные «краповые береты» — лучшие бойцы ВДВ. Помню майора-десантника с роскошными пшеничными усами. Лихо заломленный берет, крестьянское лицо — вовсе не злое. Каждые 15 минут он объявлял перекур. Омоновцы возвращались к памятнику, десантники кучковались возле майора. Посмолят, побалагурят, отстрельнут окурок и снова — за работу. Как косцы в страдную пору.

     Ну, омоновцы, ладно — как и все стражники, это люди особого сорта. Поглядел на них в Чечне. Домой возвращались с гигантскими сумками, набитыми «трофейным» ширпотребом. А рядом летели десантники с одними автоматами, любовно баюкая их в руках... Но здесь, на площади, десантура работала заодно с марсианами. А ведь сколько средств, денег трудового народа ушло на то, чтобы экипировать, обучить, натренировать этих асов ближнего боя!

     Впрочем, трудовой народ у монумента представляли как раз они. Да и омоновцы, несмотря на инопланетный облик, были скорее всего родом из поселков Подмосковья. Понятно: выполняли приказ! Но ведь охотно, с размахом — «раззудись плечо». Владимир Муссалитин, редактор журнала «Форум», раньше меня пришедший на площадь, рассказывал, что поначалу, когда протестующих было больше, людей загоняли на лестницу к кинотеатру и сбрасывали вниз.

     А напротив вооруженных пейзан стояли писатели, ученые из московских НИИ (под конец осталось так мало народу, что я почти каждого знал в лицо). Исторический парадокс? Не знаю. Но с тех пор, когда ругают интеллигенцию (и часто — правильно, за многочисленные родовые грехи), я вспоминаю жидкую цепочку интеллигентов «на фоне Пушкина» и поддакивать не спешу...

     Никогда не прощу Ельцину — этому грузному человеку со стесанным лицом, похожему на изваяние доисторической каменной бабы. Он украл у меня день рождения. Навсегда отнял ту беззаботную радость, которая и выделяет этот день среди суетливых будней.

     Я родился 4 октября. Для полноты картины добавлю — 1953 года. Теперь каждый день моего рожденья приходится на годовщину расстрела. Каждый юбилей — на траурную круглую дату.

     Вот ведь XX век — не дал ни спокойно родиться, ни насладиться пережитым! Смертельная опасность грозила мне, еще не рожденному. Матушка, потрясенная, как и вся страна, смертью «вождя народов», отправилась на похороны. И если бы не безвестный офицер в оцеплении, выхвативший из толпы молоденькую дуреху — в последний момент, уже у самого жерла Тверской (дальше боковые улицы перегораживали грузовики, вывернуться из давки было уже невозможно), я бы навряд появился на свет.

     И так электрическая атмосфера тех дней — народной трагедии и ожиданий народных — пронизала меня, определила всю жизнь. В восемь лет я тянул отца в Ленинскую библиотеку, в ее фонде были недоступные широкому читателю военные мемуары Черчилля, и батюшка, в смущении глядя в сторону, объяснял дежурившему у входа милиционеру: вот не с кем дома оставить мальца, разрешите, он посидит со мной в научном зале. А в десять — с рублями, сэкономленными на школьных обедах, ходил по букинистическим магазинам, выискивая книги политиков начала века.

     Не скажу, чтобы эта поистине врожденная политизированность украсила или облегчила мою жизнь. Хотя великий немец Карл Шмитт проницательно определял суть политики. Предмет эстетики — учил он — в различении прекрасного и безобразного; назначение этики — в различении добра и зла; предмет политики — в различении друга и врага. Когда сейчас нам с телеэкрана внушают: далась вам эта политика, плюньте, оттянитесь, не дайте себе засохнуть, нас хотят лишить способности различать, кто наш друг, кто — враг.

     С начала перестройки я хорошо знал, кто враг. И боролся с ним как публицист, как один из руководителей известного всей стране журнала «Наш современник». Помните полемику «Нашего современника» с «Огоньком», этим рупором перестройки? Тогда, в середине 80-х, партий еще не было, и, чтобы узнать политические предпочтения собеседника, люди спрашивали: «Вы что выписываете — «Огонек» или «Наш современник?».

     Когда перемены, за которые громче всех ратовал «Огонек», свершились, государство распалось, а людей отбросили в нищету, главный редактор глянцевого издания г-н Коротич отбыл в Америку. А мы остались с народом, который тщетно пытались предостеречь: вас ведут к пропасти!

     Осенью 93-го я исправно ходил на все демонстрации. Быть бы мне у Останкина 3 октября. Но юбилей! Накануне раздался звонок из Дубны: ученые ядерного центра давно приглашали прочесть лекцию о русской литературе. Я согласился, сказав, что приеду с семьей (тогда это стоило копейки), останусь на ночь, чтобы справить сорокалетие на берегу Волги.

     Когда я выступал в Доме ученых, то заметил, что в зал время от времени быстро входили люди, что-то шептали то одному, то другому и вместе озабоченно выходили. Под конец осталось совсем немного слушателей. Посетовав на странные манеры ядерщиков, я вернулся в гостиницу. Чтобы развеяться, включил телевизор — и увидел электронный «снег«.

     В России, как и прежде в СССР, телевидение — идол. По нему сверяют время, под его диктовку живут, с его подсказки оценивают жизнь. На это и был расчет пиарщиков Ельцина! 3 октября «снег« на экранах увидела вся страна. И поняла: случилось страшное...

     Наутро шоферы из институтского гаража отказывались везти нас в Москву. По радио передавали, что в районе Останкина бои, а Дмитровская трасса из Дубны проходит неподалеку. Наконец выискался смельчак, который на сумасшедшей скорости (видимо, чтобы не так страшно было) домчал нас до столицы.

     В Москву не пускали. Машина долго колесила по объездной. В Химках милиционер из оцепления смилостивился: пассажиры могут перейти мост пешком, а там сесть на московский автобус. Когда мы добрались домой в центр, то увидели столб жирного дыма и почувствовали нестерпимый запах. Никогда не забыть — запах паленой человеческой плоти...

     Обыватели говорят: в 93-м властолюбцы разбирались между собой. Какая разница, кто победил? Жаль только, хороших людей впутали в свои разборки и погубили.

     Эта примитивная схема, это расхожее мнение внушены демпропагандой. На самом деле трагедия 93-го на десятилетия определила судьбу России. Прежде всего узаконила приватизацию. Ту самую, воровскую (что признают даже Путин со Степашиным), которая одних сделала миллиардерами, от скуки скупающими европейские футбольные клубы, других — бомжами. В морозные дни нынешнего января в одной только Москве от холода погибло 250 бездомных! Не забудьте приплюсовать их к списку погибших 10 лет назад.

     Парламент добирался расследовать ход приватизации и махинации с ваучерами, которые Ельцин ввел вместо именных счетов. Вот почему Дом Советов, да и сами Советы, был обречен. Известная тактика бандюганов: ограбить, убить, сжечь — так, чтобы и следов не отыскали.

     Многолетний экономический спад, деградация науки, распад нравственности, позорное отступление России с постсоветского пространства — все это тоже последствия 93-го. Расширяющиеся круги, захватывающие все большее пространство, доходящие до каждого из нас.

     Но для меня, писателя, главная беда — это человеческие потери. Погибшие в Доме Советов и у Останкина. Тогда выбили лучших, самых страстных, честных, бескомпромиссных. Тех пассионариев, на нехватку которых меланхолически жалуются теперь.

     Но это не все потери. Лишились работы, ушли из политики депутаты. Испытанные огнем и кровью — и не склонившиеся перед насильником. Из армии, МВД, госбезопасности «вычистили» всех сочувствующих парламенту. Честных людей, профессионалов, имевших многолетний опыт. Разве допустили бы они всенародный срам: тонут подводные лодки, вертолеты и самолеты бьются через день, ни одно громкое преступление последнего десятилетия не раскрыто!

     Прибавьте миллионы беженцев, бомжей, беспризорников. Миллионы младенцев, убитых собственными матерями, — от нищеты, равнодушия, болезней. Сочтите каждую цифру в этом списке, вздымающемся до небес, и вы получите итог, последствия того, что случилось осенью 1993-го.